не слышал моих рыданий. Он встал, чтобы позавтракать. Он научился самостоятельно вынимать из шкафа кукурузные шарики и заливать их молоком. Пока он хрустел ими на диване, я села рядом и обняла его, потому что не знала, как ему сказать иначе о том, что чувствую.
Два часа назад я сидела в другом месте. Седовласый немногословный доктор смотрел на меня, как смотрят на жён тех, кому уже не выйти из больничных стен.
— Илзе, давайте я объясню вам в двух словах, — сказал доктор, по-прежнему обливая меня сочувствием, в котором я не нуждалась. — Андрис проходил наблюдение в клинике Дрездена. Оттуда мы получили все необходимые снимки и его письменное заявление, что он отказывается от операционного вмешательства. В этом есть крупица здравого смысла, так как на четвёртой стадии рак желудка легко диагностируем, но любые вмешательства уже не дают явных гарантий. Сейчас мне трудно говорить о том, какие шансы были у Андриса год назад, но в данный момент ситуация критическая.
— Насколько? — спросила я, слушая его настолько рассеянно, что запоминались лишь какие-то тезисы — «заявление», «снимки», «год»…
— Настолько, что я не вправе отпустить его теперь.
— Но он не хочет…
— Он бредит, Илзе, — строго заявил доктор.
Я так и не выучила, как его зовут. Мне было настолько на него плевать, что если бы мне тогда дали в руки пистолет и попросили нажать на курок, я бы нажала, не задумываясь.
Меня провели в палату к Андрису. Он лежал, пристёгнутый к капельнице, худой, будто в нём не осталось ни мышц, ни внутренних органов. Я подсела к нему и взяла за руку.
— Как же так, Андрис?.. — спросила я. — Как же так?..
— Я не хотел, чтобы ты беспокоилась, — вяло улыбнулся Андрис. — Я знал, что обхитрить бога не смогу. Но могу попытаться обхитрить счастье.
— Каким образом?
— Возлюблю тех, кто сможет прожить дольше, чем я.
Я покачала головой, будто бы отрицая всё, что он говорит. Но отрицала я лишь то, что он утверждает.
— И давно ты знал?
— Когда поехал к Алексису на Рождество. Я рассказал ему о том, что меня тревожит. И он направил меня к своему врачу. Сам он был настроен отрицательно к своему лечению, но упросил меня, в силу того, что я не католик. Тогда всё и стало ясно. Мы поддерживали друг друга. Но удел Алексиса крепче моего. Он ведь пастор. А я — всего лишь музыкант. И бог хочет, чтобы я играл ему.
— А я хочу, чтобы ты играл мне и Валдису… — простонала я, забыв, что обещала себе не плакать.
— Я сыграю вам, Илзе, — ответил Андрис. — Я всегда буду играть отныне только для вас.
Мне хотелось спорить, кричать, бить кулаками в стену и, может, даже ударить Андриса за его чудовищную неправоту.
Почти год он обманывал меня, зная, что рано или поздно вскроется то, что не должно было произойти никогда — несправедливость, которой нет аналогов, нет хотя бы малейшего оправдания. Никто, пускай даже самый могущественный бог, не мог взять и просто забрать к себе того, кто мне нужнее воздуха, кто способен сотворить на земле больше благ, чем десятки и сотни других людей. Разве так должен распоряжаться жизнями своих детей любящий родитель? Андрис заслуживал жизни, потому что мир нуждается в нём. Я нуждаюсь. Валдис. Вся музыка нуждается в нём. Он не должен, не должен находиться здесь. И нет греха уродливее и бесчестнее, чем то, что Андрис смирился.
— Нужно бороться, — сказала я. — Нужно бороться! Всеми силами!
Гнев и отвага полыхали во мне отчаянно, взывая предпринять любые меры, применить любые средства. Однако весь мой пыл остужался и бледнел, когда его касался спокойный серый взгляд напротив, почти потухший, почти неземной взгляд.
— Илзе, — негромко и бархатисто сказал Андрис, — всё, что нам нужно, это любить друг друга. И любовь послужит нам утешением. Она даст сил простить всё.
— Андрис, ты говоришь очень жестокие вещи…
— И ты прости меня за это, Илзе.
— Мне не за что тебя прощать… — ответила я и всё-таки расплакалась.
Андрис гладил меня по щеке, касаясь её невесомо, словно бы он уже стал бестелесным призраком.
— Прости меня, Илзе. Больше всего я хотел уберечь тебя от печали. А вынудил страдать. Просто знай, что ты лучшая жена и лучшая мать во всём мире.
— Нет! Я не лучшая! Я ужасная! Я отвратительная! — кричала я, забыв, что не смею кричать. А я кричала, кричала: — Я худшая из женщин, Андрис! И я не хочу, чтобы ты расплачивался за мои грехи! Это я, я должна лежать здесь! Я должна умереть, а не ты!
— Илзе, я люблю тебя…
Упав лицом на больничную постель, я заливалась горькими слезами. Я действительно желала умереть, потому что заслужила это.
— Андрис, прости меня…
— За что, Илзе?
— Я… я изменила тебе. Я изменила тебе, Андрис! — выпалила я и подняла голову.
Мне хотелось увидеть, как Андрис покарает меня, возненавидит, задушит своей ненавистью.
Но он всего лишь улыбался. Улыбался легко и беспечно, будто я поведала ему о чём-то забавном, будничном, пустяковом и милом.
Андрис пригладил мне волосы со словами:
— Я люблю тебя, Илзе Эглите. И я виноват перед тобой, что не смог стать тебе мужем во всём. Я молился богу, чтобы ты ни в чём никогда не нуждалась, потому что знал, что ты ради меня пошла на невосполнимую жертву. Но эти два года вместе с тобой, Илзе, стали мне лучшим подарком, о котором я даже не грезил. Я ни о чём не жалею, ни в чём тебя не виню. И мне не за что прощать тебя. Но мы можем простить друг друга.
— Прости меня, Андрис… — прошептала я.
— Я прощаю тебя, Илзе. И ты меня прости.
— Я прощаю… — вмиг сорвавшимся голосом произнесла я, не веря, что заслуживаю быть прощённой, что заслуживаю прощать, заслуживаю жить дальше в невыносимой лёгкости безгрешия.
Мы обняли друг друга. Андрис поцеловал меня.
И в то мгновение я чувствовала, что целую бога в уставшие, холодные уста. Мой бог жил рядом со мной. Он угас у меня на глазах. Мой бог сделался частью всей бесконечности мироздания, но навеки перестал быть моим.
Я завернулась в плед, потому что мне стало невозможно холодно. Валдис сидел на полу рядом и писал в альбоме один за другим, столбик за столбиком:
«geben — gab — hat gegeben» — давать
«tun — tat — hat getan» — делать
«lesen — las — hat gelesen» — читать
…
